проверить цвет его голеней. Весьма примечательно, что каждый раз, когда утончённому юноше с непринуждёнными манерами и вежливым обращением случается оказаться одному в команде судна, то матросы почти неизменно приписывают его морской поход неопровержимой необходимости оставления земной тверди ради того, чтобы увильнуть от констеблей.
«Эти благородные белоручки, должно быть, ещё и нечисты на руку – они говорят сами за себя, иначе после они не сунули бы руки в нашу смолу. Что же ещё может вывести их в море?» Убедительно и окончательно. Поэтому с самого начала Гарри очень подавляли эти своеобразные двусмысленности. Иногда, однако, их только развлекала его внешность, особенно однажды вечером, когда вместо своей промокшей короткой куртки он был вынужден надеть один из фраков. Ему велели принести два навершия к бизани на корму, при этом назвав его побитым щелкопёром, лакеем беглого португальского парикмахера и неким табачным мальчиком для старых дев. Что касается капитана, то для Гарри стало ясно, что на борту не было никакого благородного и обходительного капитана Рига. К его немалому удивлению – но, как я и предсказывал, – капитан Риг теперь никогда не замечал его, а препоручил знакомство с его недолгой карьерой новичка исключительно своим офицерам и команде.
Но должно было случиться нечто худшее. В течение первых нескольких дней я заметил, что каждый раз, когда появлялась какая-либо потребность лезть наверх, Гарри неутомимо сматывал распущенную по палубе оснастку, игнорируя тот факт, что его товарищи по плаванию скакали по парусам. И когда вахта всеми силами брала на гитовы брамсель, то есть натягивала надлежащие верёвки с палубы, которыми обёртывали парус на верхних реях, Гарри всегда удавалось оказаться около кофель-нагелей, да так, что когда для двоих из нас приходило время вскакивать на оснастку, он был премного обеспокоен быстрой вязкой гитовых и бывал так поглощён этим занятием и так тщательно затягивал их вокруг стержня, что это выглядело для него совершенно несвойственно, а после выполнения данной работы поднимался на фальшборт прежде, чем его товарищи оказывались там. Однако после крепления гитовых, не имея возможности получить пока ещё незакреплённые снасти, Гарри всегда совершал такой манёвр: подскакивал в великой спешке к парусам, но, внезапно подняв глаза и увидев других матросов, оказавшихся впереди, отступал, очевидно, совсем огорчаясь от того, что он оказался в стороне от возможности демонстрации своей деятельности.
Это меня удивило, и я поговорил со своим другом, тогда был признан тревожный факт, и он осудил себя самого, чего никогда не случилось бы: он не мог лезть наверх – его нервы не выдерживали.
«Тогда Гарри, – сказал я, – лучше бы ты никогда не рождался. Ты знаешь, что это такое, если ты сюда пришёл? Разве ты не говорил мне, что, несомненно, хорошо покажешь себя в работе с оснасткой? Разве ты не говорил, что ты совершил два путешествия в Бомбей? Гарри, плыть для тебя было безумием. Но ты только вообрази, попробуй ещё раз, и даю слово, что ты очень скоро будешь чувствовать себя среди штанг так же хорошо, как дома или как птица на дереве».
Но он не мог заставить себя попробовать снова: факт состоял в том, что его нервы не могли выдержать этого, в ходе своей изысканной карьеры он выпил слишком много крепкого кофе мокко и зелёного чая и выкуривал за раз слишком много «гаван».
Наконец, как я неоднократно предсказывал, однажды утром помощник капитана отделил его от команды и приказал подняться к главному грузу и разобрать короткие сигнальные фалы.
«Сэр?» – сказал ошеломлённый Гарри.
«Пошёл вперёд!» – сказал помощник, хватая конец кнута.
«Не бейте меня!» – закричал Гарри, вытягиваясь перед ним.
«Получай, и вперёд», – прокричал помощник, разом прикладывая кнут вдоль его спины, но слегка.
«О Небо!» – вскричал Гарри, вздрагивая – не от удара, а от оскорбления, и затем отстранился от помощника, который, протягивая свою длинную руку, вяло удерживал его в нише и смеялся над ним до тех пор, пока я не испугался, что он свернёт парню голову, и потому был вынужден ради его безопасности оттолкнуть офицера своей мальчишеской массой.
«Капитан Риг!» – закричал Гарри.
«Не зови его, – сказал помощник, – он спит и не проснётся, пока мы снова не разбудим его американскими голосами. Иди!» – добавил он, размахивая концом верёвки.
Гарри огляделся посреди усмехающихся матросов с ужасным негодованием и мукой в глазах и затем, остановив свой взгляд на мне и не увидев там не только никакой надежды, но даже капли неповиновения в качестве своего единственного ресурса, связал узел на оснастке и мигом оказался на верху грот-мачты. Я решил, что ещё несколько шагов уже не приведут его к колесу и немного испугался, что в своём отчаянии он может потом выскочить за борт, я слышал о безумных новичках, проделавших такое в море и навсегда пропавших. Но нет, он резко остановился и посмотрел с вершины вниз. Фатальный взгляд! Дрожали все его жилы, и я видел, как он раскачивался и сжимал паруса, пока помощник не крикнул ему, чтобы не выжимал смолу из верёвок. «Идите наверх, сэр». Но Гарри ничего не ответил.
«Эй, Макс, – крикнул помощник капитана голландскому матросу, – давай за ним и помоги ему, ты понял?»
Макс поднялся по оснастке, перебирая руками, и нанёс своей рыжей головой удар по основанию спины Гарри. Нужда заставила, вот дьявол и пришёл, и всё выше и выше, вместе с Максом, ударяющим его при каждом шаге, мой неудачливый друг пошёл наверх. Наконец он достиг бом-брам-рея и тонких сигнальных фалов – едва ли более толстых, чем свитая бечёвка, – летевших по ветру. «Разбери снасти!» – крикнул помощник.
Я видел протянутую руку Гарри – то, что его ноги тряслись в оснастке, было видно даже нам, стоящим внизу на палубе, и наконец – слава Богу! – дело было сделано.
Он спустился бледный, как смерть, с налитыми кровью глазами, дрожа всеми конечностями. С того момента он никогда не вступал в спор, никогда не поднимался выше фальшборта и до конца путешествия, по крайней мере, стал выглядеть иначе.
Вскоре он подошёл к помощнику капитана – так как он не мог пообщаться с капитаном – и заклинал его походатайствовать перед Ригом, чтобы его имя было исключено из судовой роли, чтобы он мог совершить путешествие как пассажир третьего класса, за привилегию чего он будет готов заплатить сверх обычной платы за проезд, как только сможет избавиться от некоторых своих вещей в Нью-Йорке. Но помощник капитана грубо отказал ему и весьма поразился его наглости. Оказавшись матросом на борту корабля, ты всегда матрос в этом путешествии, так принято, поскольку в пределах столь краткого периода никакой офицер не может перенести такого обстоятельства, как равенство с человеком, которому он отдавал приказы, будучи его начальником.
Гарри тогда серьёзно сказал помощнику капитана, что он мог бы сделать все, что ему захочется, но снова идти наверх он не может и не будет. И ещё он сделает всё, что угодно, кроме этого.
Это происшествие заклеймило судьбу Гарри на борту «Горца», команда сочла, что теперь вполне честно отпускать в его адрес насмешки и колкости, и действительно превратила его жизнь в жизнь отверженного.
Немногие из сухопутных жителей смогут представить воздействие угнетения и самоунижения, самостоятельно не полебезив с первого же момента перед неграмотными морскими тиранами и не имея возможности показать иные свои способности, но вы не можете не знать всего необходимого, связанного с морской жизнью, которую вы ведёте, и обязанностей, выполнять которые вы будете призваны, когда выйдете в море. В такой атмосфере и при таких обстоятельствах Исаак Ньютон и лорд Бэкон могли бы предстать морскими клоунами и деревенщиной, и Наполеон Бонапарт мог быть отшлёпан и пинаем без раскаяния. Это не раз оказывалось правдой, и Гарри, бедный Гарри, не стал исключением. И при обстоятельствах, которые освободили меня от преодоления самого горького из этих зол, я лишь больше сопереживал тому, кто вследствие странной постоянной нервозности, прежде ему
